рассказ
Когда меня родили (а я, по-видимому, родителям был не очень-то нужен, и меня передали на воспитание бабушке), меня сразу же посадили в клетку. Сделано это было торжественно, ладно, меня несли на красивом полотенце-рушнике, бабушка, наверное, несла, а мать с отцом и другие родственники шли по бокам, весело пришушукиваясь, переглядываясь, полузгивая семечки под патефон. Бабушка с поклоном водворила меня-голыша на красную подстилку, покрывавшую сиденье в середине клетки. Клетка тогда еще была сильно велика мне, я не дотягивался ни до каких прутьев, лежал на подстилке, таращился на окружающий мир, ничуть не беспокоился и сосал большой палец ноги, а, может, кулак. Ах, как все вышло-то хорошо! Дверцу захлопнули, замочек трыкнул, а ключик выбросили прямо через парапет. Все на меня смотрели, мать с отцом и их ровесники перехихикивались, а бабушка откровенно любовалась. У нее теперь был я, и ей предстояло обучить меня любви к каждому из прутиков клетки, предназначения которых она так хорошо знала.
Я понемногу рос здоровым и упитанным парнишкой, уже весело скакал внутри, и бабушка решила выучить меня грамоте, чтобы мне было легче пользоваться клеткой. Я был смышлен и послушен, быстро осваивал буквы и, выслушивая бабушкины наставления, ловко прилаживал то ногу к той трубчатой части клетки, которая была для ноги и где был специальный упор, вроде как на ходулях, то руку к другой, тоже трубчатой части, где был специальный захват для рук, ведущий к каждому пальцу (вроде ручки у кастета), а то и голову засовывал в то отделение, похожее на сделанное из металлических прутьев ведро, которое было предназначено для головы. К школе я уже очень ловко навострился ходить в клетке, поскрипывая металлическими сочленениями, и, подогреваемый инструкциями, вычитываемыми в книгах, в которых рассказывалось о том, каких чудес можно достичь, если стараться и правильно тренироваться, уже пробовал бегать в ней, рвать цветы, и даже представлял, как изящно я буду раскланиваться в ней с будущей возлюбленной.
В классе я был несомненный лидер в клетке. Никто не мог пользоваться ею ловчее, чем я, или столь же долго не роптать на нее, делая вид, что не замечаешь. А я и вправду достигал уже того, что не замечал. Однокласники мои таскали свои клетки вяло, некоторые (меньшинство) даже не целиком в них сидели, а каким-то кривым нескладным боком вываливались наружу, иной раз волочили клетки за собой, опираясь на землю просунутой сквозь прутья рукой или ногой. Впрочем, голова у всех всегда была где надо, и глядела на мир между толстыми прутьями глазами синего, серого или карего цвета.
В книгах, которые подсовывала мне бабушка, растолковывался смысл и назначение каждого из прутьев клетки. Особый упор там всегда делался на то, как здорово уметь ею пользоваться в совершенстве - ходить и даже бегать, опираясь на опоры, отстоящие от земли сантиметров на двадцать-тридцать (ноги никогда не промочишь, да и росту прибавляется), пользоваться ложкой, вилкой и ножом с помощью механического привода, тяги от которого шли к пальцам. Бабушка часто чистила и подкрашивала прутья клетки, и она становилась такая нарядная, что залюбуешься. Я рос, опоры приходилось подгонять и подгонять, пока я не начал занимать весь объем. Я вписался в нее, я ее уже почти совсем не чувствовал, так плотно она оказалась на теле, принявшем форму клетки, я даже одежду уже надевал поверх и начинал догадываться, что у взрослых тоже есть такие же свои клетки. Не у всех наших ребят все обстояло так гладко, как у меня, и хотя принято было ругать клетку, и я тоже это делал (повинуясь моде, но не страдая от нее), некоторые вполне искренне заклинивались между прутьями. А то еще что-нибудь начинало расти быстрее, чем все остальное, голова там или живот, и отрегулировать клетку было трудно.
В какой-то момент я решил, что быть в клетке стыдно, и больше никогда не гордился своим умением пользоваться ею. К концу школы я уже окончательно устыдился и отрекся от своего мастерства (хотя иногда и пользовался им по-прежнему), в то время как кое-кто, наоборот, освоил, наконец, свою клетку в совершенстве, жутко гордился этим и поучал других. А часть ребят так и ходила перекошенными, с ущемленными органами, и было неясно, что с ними будет дальше - то ли выживут, то ли нет. Впрочем, никто не беспокоился.
Через какое-то время я почувствовал, что снова расту. Прутья впивались в тело, везде терло, обручи стискивали голову, было очень больно жить, но я рос весь и никак не мог изогнуться или приспособиться так, чтобы не терло и не давило. Оставалось терпеть. Впервые тело мое все оказалось за пределами клетки, везде самые далекие от меня части моего организма выступили за прутья, они бы первыми приняли удар, если б он случился, и лишь потом дубина может быть дошла бы и до клетки. Пришлось заново учиться ходить, касаясь нежными босыми подошвами травы, камешков у ручья, режущего наста зимой, бензиновых разводов в лужах. Прохожие, толкая меня на улице, или пассажиры в транспорте, упираясь в меня локтями, обнаруживали ужасную жесткость своих клеток, упрятанных под одеждой. Иной раз я ныл и завидовал им, и хотел, чтобы я тоже был в своем каркасе-корсете, и чихал бы на все толчки, почитывая книжечку.
А тут новый этап. Стала рваться кожа. Я обрастал свою клетку, как деревья обрастают надетые на них металлические обручи. Тут был тот же эффект. Я рос медленно, но непрерывно. Любой толчок, любой рывок изнутри был бесполезен, но обрасти клетку оказалось возможно. И я стал бояться, что она станет моим скелетом, моим хребтом, моей опорой. Бояться потому, что к этому моменту я уже полностью понимал (привыкнув своим телом встречать окружающий мир - к этому можно привыкнуть, а с женщинами дело иметь так вообще гораздо приятней), что клетка - это трагическая ошибка, ошибка, на которую уходят годы тренировок и которая ничего не дает, кроме мнимо-единственно возможной устойчивости. Все дифирамбы оказались глупыми и пошлыми. Я собственными мышцами, собственной кожей справлялся со всеми тяготами окружающей действительности (и вдобавок таскал клетку).
Первыми лопнули прутья на голове. Уму стало легче. Послушными пальцами я выковырял остатки и подставил лицо холодному ветру. Волосы развивались, щекотали шею, вдоль которой еще имелись железные скрепы. Стало легче от сознания того, что это возможно. То есть возможно все-таки при собственном, родном, природном скелете остаться. Потом хуже пошло. То есть время от времени что-то лопалось, кое-что сам расковыривал, кое-что мышцой рвал, как силач в цирке. Вот ноги там. Очень сильные оказались. Но все равно многое оставалось. Каркасом быть перестало, клеткой тем более, но какие-то инородные железки то тут, то там, то сегодня, то завтра давали себя знать. Но: ток пропустить уже нельзя было - не побежит сама клетка, тебя в себе неся, разомкнута цепь была. Так и живу теперь, как солдат с осколками. И выходят они, и ноют, но если быстро вырвать, рана отлично заживает.
Опубликовано в журнале "Радуга", Таллинн, в.2, 1992, с.86